Пошла Златоглавая!

[Белочка Тилли]

15.08.2013 в 18:35

Пишет  fandom Moskva 2013:

Fandom Moskva 2013. Lvl 2. Миди

Библиотекарь и звезда Будем жить!

Название: Библиотекарь и звезда Автор: fandom Moskva 2013 Бета: fandom Moskva 2013 Размер: миди, 4 530 слов Пейринг/Персонажи: москвичи и немного Москвы Категория: джен Жанр: повседневность Рейтинг: от G до PG-13 Краткое содержание: Как нежиданный поход в библиотеку может если не изменить жизнь, но привнести в нее что-то новое. Для голосования: #. fandom Moskva 2013 - работа "Библиотекарь и звезда" Настроение у Каси было так себе. Вернее, вообще не было никакого настроения. А тут еще и погода, как назло, решила подлить масла в огонь, как часто говорила тетя Рая. Кася тетю Раю слушала мало, но это выражение ей чем-то запомнилось. Масло на сковороде, если много налить, шипело и брызгалось, вело себя как живое. Прямо как Кася, когда она была не в духе. Тоже громко изъявляла недовольстве и делала все по-своему. И теперь, глядя сквозь грязное окно троллейбуса на серый и дождливый город, гадала – много ли еще нужно «масла», чтобы настроение окончательно испортилось? А портиться было из-за чего! Во-первых, папа опять уехал в командировку (на этот раз на целых две недели!), и главной дома стала вредная и дотошная тетя Рая. Она все время говорила, что Касе пора взяться за ум, и при этом смотрела на нее так, что обычным людям становилось не по себе, но Кася была привычная к этому знаменитому тетиному взгляду, и только крепче сжимала губы, чтобы не сказать лишнего. С тетей они ссорились часто, но это были молчаливые ссоры, будто игры в гляделки, кто первый сдастся и уйдет. Обычно первой сдавалась тетя, огорченно взмахивала в воздухе половником и уходила на кухню или, сокрушенно качая головой, скрывалась в своей комнате, и еще долго можно было слышать ее раздраженное сопение. И теперь это сопение будет преследовать Касю четырнадцать дней! Вторая неприятность заключалась в том, что она могла легко избежать этой каторги и поехать со всем классом на экскурсию в Ленинград на целых три дня, но из-за «двойки» за поведение в четверти из списков Касю вычеркнули. Сначала она страшно расстроилась, даже гневно смахнула с глаз несколько слезинок, а потом обрадовалась – выходило, они с Полькой Леоновой (ее самой лучшей подругой еще с первого класса) смогут провести все эти дни вместе! Но Полька внезапно попала в больницу с восполнением легких, и в этом заключалась третья и, пожалуй, сама большая неприятность из всех, что свалились на Касю в последние два дня... А здесь еще и погода! С начала недели небо посерело, из туч то капал, то переставал и тут же снова начинался мелкий дождик, превративший все под ногами в грязную коричневую жижу. Москва в ожидании скорой зимы тоже посерела, словно спеша слиться с окружающей природой, замаскироваться. И от этого казалось, что дома на улицах стали еще ниже, совсем припали к серому словно выцветшему за лето асфальту. Деревья, уже без листьев, в ранних сумерках казались бесчисленными столбами линии электропередач, понатыканных просто так, без какой-либо логики. Только как прежде горделиво вздымалась вверх высотка на Котельнической набережной, но и ее верхушка терялась в темных неуютных облаках. Все это оставляло за собой странное гнетущее ощущение, и даже Кася, не замечавшая обычно подобных вещей, чувствовала, как серость медленно заполняет и ее мысли. Словом, никаких причин для радости не было и быть не могло, и даже наступление каникул совсем не радовало. Похоже, в этот раз победа оказалась на стороне тети Раи и горы учебников. В свои четырнадцать лет Кася умела проигрывать, если уж совсем-совсем ничего нельзя было поделать, и принимать это без истерик и громких скандалов. А сейчас был именно такой случай, с какой стороны ни посмотри — всюду провал. Конечно, можно было свалить учебники под стол и забыть про них, но потом все равно придется делать домашние задания и ходить в школу, от этого никак не отвертеться, а кто знает, что будет в этом «потом»? Вдруг погода наладится, папа привезет из командировки что-то интересное, а в кино запустят интересный фильм? Конечно, не в «Иллюзионе» (но все равно здорово, когда кинотеатр находится в твоем же доме!), там она бывала только с отцом на ретроспективных показах, а на новые фильмы бегала одна или с Полькой в «Ударник». И не стоило забывать про намерение записаться в спортивную секцию, туда с двойками не принимали… Вспомнив про это печальное обстоятельство, Кася сердито засопела и потерла ладонью запотевшее окно – не хватало еще и свою остановку проехать. Но троллейбус только начал взбираться на Малый Устьинский мост, и Кася снова задумалась о «превратностях судьбы», как часто говорил отец. Отца Кася любила больше всех на свете, даже не смотря на то, что это именно он дал ей такой редкое, и что уж таить, совершенно неподходящее ей имя Кассиопея. Кася была высокой, на полголовы выше всех мальчишек в классе, спортивного сложения, у неё были сильные руки и ноги и симпатичное живое лицо с подвижными бровями, все дело только портил взгляд – тяжелый, властный, он будто пригвождал к полу, в нем, как и во всей фигуре, тоже чувствовалась сила и опасность. Ну какая из нее Кассиопея! Зато фамилия была что надо – Храбрецова – хорошая фамилия, характерная. И она всегда с замиранием сердца слушала, как звучит эта фамилия по радио, когда в новостях говорилось об отце. Храбрецов Иван Иванович был известным в своих кругах астрономом, и его приглашали на всякие симпозиумы и съезды, он часто и надолго уезжал в длительные командировки, но Кася любила его несмотря ни на что. Она знала, что работа занимает в жизни отца очень важное место, и почти не сердилась на это, только долго-долго обнимала его на прощание перед очередным объездом. Ведь кроме отца ей некого было любить – маму Кася совсем не помнила, та умерла, когда девочке было всего три года, и для Каси мама навсегда так и осталась чужой улыбчивой женщиной с большой фотографии, которая занимала почетное место на стене в гостиной. Тогда же, после смерти мамы, в их большой четырехкомнатной квартире на десятом этаже появилась тете Рая, старшая сестра отца. Своей семьи у нее не было, и как обращаться с детьми, тетя Рая знала мало, она руководила кафедрой философии в институте и любила вести по вечерам долгие и совершенно скучные беседы про добро и зло, относительное и абсолютное. Кася таких разговоров не понимала, и росла как бы сама по себе, пропуская через себя только то, что ее интересовало. А интересовал ее спорт, особенно запретная мода с Запада — женский бокс — и возможность продемонстрировать свою силу любому, кто по ее мнению, поступал неправильно. Ко всему остальному она была совершенно равнодушна, Иван Иванович часто пытался вызвать дочь на откровенную беседу, но каждый разговор заканчивался ничем. Кася обещала учиться и по-своему держала слово, принося из школы твердые четверки и иногда и пятерки, когда тема урока была ей интересна. Отец, казалось, смирился с таким поведением дочери, продолжая ее любить и радовать при каждой возможности. Так у Каси появлялись книги на английском про спорт и бокс, которыми она особенно дорожила, а уроки иностранного языка после физической культуры стали любимыми. Но с началом нового учебного года пришла беда — мудрый и пожилой учитель английского языка Максим Алексеевич, всегда отмечавший ее успехи, с которым можно было поговорить обо всем на свете, переехал в другой город, а с новой легкомысленной учительницей, только окончившей институт, которую весь класс за глаза звал по имени, Леночкой, отношений не сложилось. И именно Леночка постаралась, чтобы у Каси по поведению за четверть вышла злополучная «двойка». Вот такое нерадостное было начало каникул для ученицы седьмого класса «Б» Храбрецовой Каси. Квартира встретила ее тишиной – тетя Рая задерживалась на кафедре, о чем сообщала записка на столе, и Кася сначала даже обрадовалась, что она одна, но чем ближе подкрадывался вечер, тем тоскливее становилось на душе. Она была чужой здесь, среди высоких потолков и больших комнат, среди шкафов, доверху забитых умными книгами, терялась среди зеркальных, огромных парадных, больше напоминающих храм, чем обычный подъезд. И вид, открывавшийся с высотки, был чужой. Кася не любила чувство превосходства над людьми, не хотела быть избранной, смотреть с высоты десятого этажа на другие дома, низкие, бедные. Москва лежала перед ней как на ладони, серая, поблекшая. Кася с раздражением закрыла окно. Она успела пообедать, поваляться с книжкой на кровати и когда решила сесть за уроки, вернулась с работы тетя. И заглянув к племяннице, первым делом сообщила, что в библиотеке появился новый сотрудник, Льва Васильевича окончательно проводили на пенсию, а на неделе обещают завезти новые книги. – Там и про спорт что-то может появиться, – закончила тетя Рая и серьезно посмотрела на Касю так, будто у той тот час должно было появиться желание заглянуть в библиотеку. Но Кася только хмыкнула и ответила, что пускай в библиотеки ходят всякие отличники и примерные пионеры, а ей и учебников для чтения хватает. – Ох и характер, – проворчала тетя и прикрыла за собой дверь. А Кася почесала кончик носа и решила, что за уроки сядет завтра. Что толку начинать тяжелое дело с вечера? Только настроение окончательно испортится. *** Однако в библиотеку зайти все же пришлось. Кася заглянула в гости к Польке (все же болеть в каникулы ужасно, пожалуй, даже хуже, чем прожить с тетей Раей две недели одной), и та, делая страшные глаза, протянула ей потрепанный томик «Дети капитана Гранта» Жюля Верна. – Выручай, Каська, надо книгу сдать вот прямо сегодня, а то просрочка выйдет. Помоги по-товарищески. Сначала Кася хотела отказаться: в таких местах как библиотека или музей, или даже Дом Культуры, она чувствовала себя неуютно, неловко, не ее это были места. Но Полька - это Полька, она умела уговаривать одним только взглядом, почти как тетя Рая, только выходило это в разы лучше и убедительнее. И Кася согласилась, тем более «по-товарищески» это было их кодовое слово, а по пустякам девчонки его никогда не использовали. Библиотека находилась в новом, недавно отстроенном доме. Огромные, до пола, зеркальные окна выходили на тихий переулок с громким названием Большой Факельный, и словно с недоумением отражали низенькие старинные особнячки на противоположной стороне. Касе всегда нравились эти сонные домики, так похожие на пряничные, которые отец порой привозил из-за границы. Весной и летом они были особенно хороши, но к осени выцветали, как и все вокруг, становились тусклыми и потерянными в этом чужом для них времени, и Кася жалела их, будто живых. Но сейчас ей предстояло ответственное дело, и она думала только о том, как бы побыстрее справиться с поручением Полины. Сложив на пороге зонт и подождав, пока самые крупные капли скатятся вниз, Кася решительно перехватила сверток под мышкой и вошла в библиотеку. Здесь пахло деревом и книгами. Слева на высоких светлых дверях висела табличка «Читальный зал», и там царила тишина. Двери справа были приглашающие распахнуты, через них виднелись длинные ряды, от пола и до потолка заставленные книгами. Прямо перед Касей находился гардероб, где на крючках висело несколько зонтов и курток. Рядом со стойкой на низком табурете читал газету гардеробщик, старенький дядя Мадеич. Он посмотрел на Касю и молча указал на табличку «Вытирайте ноги». Кася хмыкнула, потопталась на коврике у двери и, сдав зонтик в гардероб, прошла в открытые двери. Оттуда слышался шелест страниц и птичий щебет. Над дверью висел красочный плакат «Для всех и каждого — книга важная!» Кася удивленно приподняла бровь — еще одним бесполезным лозунгом больше. Она быстрым шагом прошла ряды бесконечных полок и остановилась у полукруглой стойки, за которой сидел молодой человек в очках. Склонившись над маленькими выдвижными ящичками, он перебирал картотеку. У широкого окна на высокой этажерке стояла клетка с попугаем. Тот, сидя на жердочке, во все глаза рассматривал Касю. – Чего уставился? – прошипела Кася, раздосадованная тем, что библиотекарь не обращает на нее внимания. – Глупая птица. – Его зовут Жако. И если бы он понимал человеческий язык, то очень бы обиделся, – взгляд серых глаз поверх черной массивной оправы очков был мягким, а голос укоризненным. – Поду-у-маешь, – протянула Кася, она всегда так говорила, когда не знала, что бы такого ответить, и с громким стуком выложила на стойку бумажный сверток с книгой. – Вот, пришла сдавать. Судя по выражению лица юной посетительницы, она не собиралась разворачивать принесенную книгу. Библиотекарь удивленно моргнул и отложил вкладыши и карточки в сторону, длинными тонкими пальцами размотал веревку и, немного пошуршав бумагой, достал томик Жюля Верна. – Понравилось? – спросил машинально, как делал всегда до этого, и тут же осекся под пристальным взглядом карих глаз. Он работал здесь недавно, всего пару дней, и это был первый случай такого нестандартного поведения. – Детские книжечки, я такое не читаю, – хмыкнула девочка, сложив руки на груди. – Подруга попросила передать, сегодня истекает срок сдачи. – Подруга, значит. Да, вижу, вижу. Леонова Полина подругу зовут, верно? А тебя так? – Кася, – ее речь была отрывистой и немного грубой, но при этом каждое слово имело значение, свой вес, и от этого казалось, что перед ним стоит уже не девочка, а юная девушка. С довольно необычным, надо сказать, мышлением. – Храбрецова Кася. – Очень приятно, Храбрецова Кася, – с легким оттенком иронии ответил он. – Меня зовут Петр Максимович. И какие же книги ты любишь читать? – А какое это имеет значение? – Касе становилось скучно. Дело было сделано, книга сдана вовремя, формуляр вставлен на место, и хотелось поскорее уйти из библиотеки, а этот еще вчерашний студент возьми да привяжись с глупыми расспросами! Какое ему может быть дело до того, что она любит читать и читает? – Как же, какое? Если ты пришла в библиотеку, неужели не хочешь и себе что-то взять почитать? – для большей убедительности Петр Максимович обвел рукой полки. – Неужели среди всех книг не найдется интересного? – Я люблю про бокс, но здесь ничего такого нет, я-то знаю. Можете даже и не искать. – А если поищу? Это был почти вызов, и Кася насторожилась. Вдруг и в самом деле? Пожалуй, ей начинал нравиться этот аккуратный очкарик с мягким взглядом. А когда Петр Максимович встал и оказался выше нее почти на целую голову, Кася только фыркнула. Пожалуй, он может достать книги с верхних полок даже без помощи лестницы. Она вспомнила, как частенько гоняла старого Льва Васильевича на самый верх, и он, кряхтя, забирался на стремянку и потом, также кряхтя и охая, осторожно спускался вниз с совершенно ненужной ей книгой. Эх, было время... Петр Максимович провел ее по запутанному лабиринту в дальний угол библиотеки, некоторое время постоял у нужной полки молча, неслышно шевеля губами, пробежался пальцем по корешкам книг и со словами «Вот оно!» выудил тонкий томик в красном переплете. – Новое поступление, – с гордостью в голосе сообщил он, протягивая книгу Касе. – Ограниченный тираж, – добавил почти заговорщицким шепотом. Кася, повертела книгу в руках и отдала обратно, с трудом сдерживая улыбку торжества над библиотекарем. – Тоже мне «новое поступление», «ограниченный тираж», – повторила она слова Петра Максимовича. – Я это еще год назад читала на английском языке. В оригинале. Я же сказала вам — ничего для меня здесь интересного нет, одна скука сплошная эти ваши библиотеки. Детские книжечки. *** Дождь закончился, ненадолго выглянуло солнце, тусклое, будто заржавевшее от непогоды, оно закатными лучами едва осветило Факельные переулки и окончательно пропало за низкой линией горизонта. Петр Максимович оторвался от картотеки, насыпал в кормушку Жако корма, проверил, есть ли вода в поилке, последний раз внимательно оглядел библиотеку и направился к выходу. Странный сегодня выдался день, и никак не шла из головы Храбрецова Кася. Еще со студенческой скамьи Петр Михайлович усвоил, что к каждому читателю есть свой особый подход, читать любят все, даже не, кто в этом не признается. Даже драчливые мальчишки не устоят перед книгами с приключениями и пиратами, даже самый необразованный, читающий по слогам двоечник, разглядывает картинки и пытается понять, что же там дальше, за черно-белыми иллюстрациями. Было здесь что-то другое, непонятное, и это не укладывалось в голове. Первый раз эта отлаженная система дала сбой, и Петр Максимович чувствовал прямо-таки личную ответственность перед всей читающей братией города, да что там Москвы, страны, даже больше, всего мира! Воодушевленный этой идеей, он почти выбежал из библиотеки, когда на пороге его окликнул гардеробщик дядя Мадеич. – Петр Максимыч, Петр Максимыч! Обождите минутку! Тут зонтик забыли, ума не приложу, как вышло. Задремал я, видать, старый дурак... Зонтик-то новый, хороший. А кто принес, и не припомню, старый я дурак... Петр Максимович покрутил в руках зонт, в самом деле, новый, с деревянной ручкой, где то ли гвоздиком, то ли каким другим острым предметом были выцарапаны две буквы «Х.К.» и сразу все понял. Он успокоил всерьез расстроенного Мадеича и пообещал вернуть зонт хозяину. Вернее, хозяйке. У себя дома он долго ходил по тесной комнате, уставленной от пола до потолка книгами, и думал. Петр Максимович был романтиком до мозга костей, воодушевленным мечтателем и просто очень хорошим человеком со слабым здоровьем. Из него не вышло ни путешественника, ни даже летчика, зато он запоем читал книги о диковинных странах, чужих приключениях и победах, переживая каждую книгу так, будто это были его собственные приключения и победы, и на душе становилось хорошо и приятно. Чужие открытия и свершения радовали его не меньше, чем свои маленькие достижения в учебе или работе, и он искренне не понимал, как можно не любить читать, добровольно отказаться от целого мира, который постоянно находится рядом, за обложками книг. Зонт он повесил в маленькой полутемной прихожей, твердо решив, что отдаст его вместе с той единственной книгой, которая точно заинтересует даже такую привередливую особу, как Кася. За поздней ночи Петр Максимович рылся в книгах, ища то на одной полке, то на другой, то вдруг озаренный какой-то идеей, бросался в стопкам книг, бережно уложенных в углу, но и там не было нужного. Поиски затруднял и такой момент – он толком не знал, что ищет. Было ясно, что приключения и научная фантастика, равно как биографии и автобиографии, Храбрецову вряд ли заинтересуют. А большое издание каталога «Олимпийские виды спорта в фотографиях», единственное, что как-то могло ее занять, она точно держала в руках. Здесь нужно было что-то особое и настолько редкое, такое, что никак не могло появиться в большом городе случайно. Утром Петр Максимович лениво ел гречневую кашу и одновременно с этим листал старую подшивку газет, привезенных с собой из Ленинграда, когда он еще учился в институте. Бросился в глаза неприметный заголовок, молнией мелькнула перед глазами фамилия. Каша так и осталась недоеденной - Петр Максимович уже торопливо собирался на улицу. На углу Рабочей улицы и Коврова переулка он занял свободную телефонную будку и долго слушал длинные глухие гудки, пока на том конце провода не раздался знакомый голос. – Алло, у аппарата. Кто говорит? – Гошка! – с несвойственной ему торопливостью почти прокричал в ответ Петр. – Гошка, это я, Петька Иванов! Мы с тобой на одном факультете учились. Ну, помнишь? – Помню, конечно, как тебя не запомнить, комариный заморыш! – рассмеялась трубка. – Как ты там, на новом месте? Не звонишь, не пишешь, совсем в книгах закопался? – Закопался, верно! Гошка, а помнишь, ты мне одну показывал! Книгу, еще довоенную! Годов тридцатых так, про бокс? Говорил еще, что автора недавно реабилитировали посмертно, теперь ее читать в открытую можно.... – Вот же шельмец! Вот же память! На третьем курсе дело-то было, а по-о-мнит, – отсмеявшись, Гошка посерьезнел. – Есть такая книжка, да. А тебе с нее что взять? – Да одному человеку хорошего надо, увлекается он, вернее, она, – поправил сам себя Петр Михайлович и вдруг покраснел, сообразив двусмысленность своих слов. И, конечно же, Гоша все понял так, как и подумал Петр. – О, какие новости! Что я слышу, не прошло и ста лет, – снова закашлялась смехом трубка, потом была тишина, Гошка думал. – Ладно... Ради девушки... Это дело такое, особенное дело. Помогу, куда деваться. Завтра в ваше московское купеческое захолустье, – так ведь и сказал, захолустье, вот же! – с экскурсией по нашим славным местам возвращается группа школьников, вместе с ней и Леночка, помнишь Леночку-то? Она где-то у вас в четыреста девяносто седьмой школе преподает. У нее заберешь, все, брат, а мне пора. Работа не ждет, работа такое дело... *** Пришло седьмое ноября: яркое, торжественное, парадное. С демонстрацией, возложением венков и торжественными речами, митингом на Красной Площади. Кася, забравшись с ногами на подоконнике, смотрела из окна, как люди колоннами шли по Москворецкой набережной в сторону Кремля. Развевались на ветру алые полотнища. Набережная, серая от утреннего тумана, сейчас казалась яркой ковровой дорожкой, в мутной воде красными пятнами отражались флаги, и, казалось, Москва-река тоже принимала участие во всеобщем праздновании Великой Октябрьской социалистической революции. Тетя Рая тоже была там, в колонне работников института, звала с собой и Касю, словно бы извиняясь за что-то, но Кася только сказала, что с двойками на таком празднике делать нечего, и тетя вынужденно согласилась. Но дело, конечно, было вовсе не в двойке, а просто...Полька еще болела, класс еще не вернулся из Ленинграда, а без коллектива идти одной не хотелось. После посещения библиотеки два дня назад все пошло кувырком. Кася и сама не понимала, чем мог задеть ее этот странный Петр Максимович, но вот зацепил в ней что-то, вот ведь! Взглядом задел что ли? Или своим желанием помочь, подсказать? А может он и правда жил с лозунгом «книга мой лучший товарищ и друг»? Кася этого решительно не понимала, но не думать о библиотекаре не могла. В довершение всего она потеряла где-то зонт и очень расстроилась — зонт из командировки привез отец и было жалко потерять его подарок. За седьмым числом последовало восьмое ноября, не менее торжественное и праздничное, а потом каникулы закончились, и пора было в школу. Утром Кася собиралась долго, нога за ногу, оттягивая неприятный момент. Первым предметом шел английский, а это значило, что она снова увидит Леночку, которая очень любила вместо уроков устраивать классные часы и долго взывать к совести отстающих и прогульщиков. Толка от этого было мало, сплошная демагогия, а не изучение предмета, а английский Кася любила почти так же, как физкультуру и труд. Готовить ей почему-то нравилось, хотя это и было слишком уж девчачьим делом. Судя по погоде, дождь и осень снова решили вступить в свои пора, с неба, затянутого тонкими серыми тучами моросило, а не успевшие высохнуть лужи сковал легкий ледок. Кася шла по краю этих замороженных океанов и морей, намеренно разбивая их каблучками ботинок. Луж впереди было много, и можно было занять этим всю дорогу до школы. Школа, как и дом, где жила Кася, тоже была необычной. Вроде бы и типовая — высокая, четыре этажа, с колоннами на входе и красивой лестницей, с высоким гранитным парапетом, окружающим ее со стороны школьного двора, на котором можно было сидеть в теплые дни, но из ее окон открывался удивительный вид на Москва-реку, и Кася, вместо того, что бы слушать урок, частенько смотрела на Замоскворечье, видное отсюда так хорошо, будто оно лежало на ладони. В школе, особенно в физкультурных классах, как казалось Касе, еще сохранился суровый мужской дух довоенного времени, когда здесь учились только мальчики. Потом школа несколько лет была исключительно «девчачьей», пока не ликвидировали раздельное обучение. Но то, что изначально это была школа только для юношей, Касе очень нравилось. Было в этом что-то особое, значимое. Она пришла ровно за три минуты до урока, как обычно по широкой гранитной лестнице поднялась на четвертый этаж, прошла по коридору вправо до самого конца и вдруг увидела перед дверью кабинета Петра Максимовича. Он стоял в окружении ее одноклассников, которые о чем-то с ним разгорячено спорили, и в том, как отвечал Петр Максимович, в том, как в ответ смеялись ребята, смеялись добро и очень весело, как улыбался он сам, было видно, что они не считают его странным, и относятся к нему, как к старшему товарищу. Кася протянула под нос свое коронное «подумаешь» и прошла к класс, несколько уязвленная, однако, что никто, кроме пары человек, не заметил ее появление. Но от глаз Петра Максимовича ее появление не укрылось, и он несколько удивился, каким поразительным образом переплетаются людские судьбы. Со звонком ребята неохотно отстали от него, а он остался ждать Леночку. Что-то подсказывало, что не стоит идти в учительскую, лучше поговорить здесь. Прошло уже несколько минут от урока, через неплотно прикрытую дверь он слышал шум голосов, Кася помогала кому-то с переводом, указывала на ошибки, и он лишний раз подивился, какой обманчивой может быть внешность. Взять к примеру ту же Леночку. Тоненькая, как тростинка, с большими голубыми глазами, всегда немного удивленно глядящими на собеседника, с пышными светлыми волосами она в первый момент производила впечатление совершенно легкомысленной девушки, однако была отличницей, без проблем поступила на факультет иностранных языков и так же без проблем закончила его. Но был у Леночки и изъян, по мнению Петра Максимовича, весьма серьезный. Леночка считала, что есть только ее мнение, которое всегда будет правильным, а с таким подходом учить детей, конечно же, было затруднительно. Кроме этого Леночка часто теряла суть разговора, если ее перебить, и что бы скрыть свое волнение, начинала говорить слишком уж резко и строго, что делало ее довольно конфликтной. «Да, тяжело, наверное, приходится Касе, – подумал Петр Максимович, – с ее-то характером». Что у Каси был настоящий характер, он даже не сомневался. И что Кася и Леночка не поладили с первого дня, для него тоже было очевидно. – Петя! – раздался над ухом голос Леночки. – Петя, ты опять ушел в свои мысли, выплывай оттуда, пожалуйста. Он вздрогнул от неожиданности и увидел перед собой всю ту же, несколько не изменившуюся за год Леночку. Только для солидности, что бы не выглядеть совсем юной, она теперь носила очки в тонкой оправе. В руках Леночка держала классный журнал и тонкий бумажный сверток. – Здравствуй, – он протянул ей руку и, ощутив легкое, почти невесомое рукопожатие, улыбнулся. – Опаздываешь на урок. – Ой, да ладно, опаздываю... Можно подумать, что им английский пригодится когда-нибудь, они же сидят и ни-че-го не понимают, бесполезно учить таких оболтусов, – снова ослепительно улыбнулась Леночка, и нисколько не смутившись своих слов, передала Пете сверток. – Держи, Дон Жуан. Гошка сказал, что на месяц отдает, не больше, – было понятно, что Леночке больше хотелось говорить, чем идти в класс. – Вот же здорово, я и не знала, что ты тоже здесь, а то и поговорить даже не с кем. Знаешь что, приходи завтра после уроков к школе, погуляем, вспомним студенческие годы. Петр Максимович замялся, пробормотал что-то невразумительное и торопливо попрощался, понимая, что гулять с Леночкой у нет никого желания. В руках была драгоценная книга, на локте слегка покачивался зонт, и первой его мыслью было пойти домой, но спустившись со ступенек парадного входа, передумал. Принес на высокий парапет, отделяющий школу от лежавшего чуть ниже школьного двора, и стал ждать, сам не зная чего. Не прошло и десяти минут, как из школы, громко хлопнув дверью, выбежала Храбрецова Кася. Остановилась, оглянулась назад, плюнула на ступени и — увидела его. Злость еще плескалась в ее прищуренных карих глазах, она гневно сжимала кулаки, и Петр Михайлович вдруг понял, что невольно подсмотрел что-то невыносимо личное. – Привет, Кася, – сказал он, привставая с парапета, – а я вот тебя жду. – Чего это ждете? – подходя к нему, насупилась Кася, недовольная тем, что ее застали врасплох, и ни кто-нибудь, а библиотекарь. – Да вот жду, сюрприз у меня есть, – он с мягкой улыбкой протянул ей книгу. – И мне кажется, он тебе понравится. Кася хмыкнула, бросила портфель под ноги, удобно устроилась на парапете и рванула обертку. Бумага отлетела в сторону, Петр Максимович подхватил ее, сложил и огляделся в поисках урны для мусора. – Это... Это правда мне? – Кася хотела сказать громко, делая вид, что книга ее нисколько не занимала (хотя это было вовсе не так!), но в горле что-то запершило, защипало в глазах и вышло несмело, будто даже просительно. - Спасибо... – Только это не навсегда, – будто оправдываясь, ответил он и виновато развел руками. – У друга на месяц упросил, а потом придется отдать. – Если у Леночки, то не надо, – снова насупилась Кася, с трудом удерживаясь от того, чтобы не начать читать прямо здесь. – От нее мне ничего не надо. – Не от Леночки, – заверил Петр, – читай на здоровье. – А вы забавный, – вдруг сказала Кася и усмехнулась. – Любой другой учитель сказал бы, что преподавателей так называть нельзя, и сделал бы внушение. А потом отправил обратно на урок. Между прочим, если ты не заметил, я сейчас прогуливаю школу. Она перешла на «ты» неожиданно для самой себя, было трудно обращаться на «Вы», когда сидишь на заборе и прогуливаешь урок, а рядом человек, который не намного ее старше. – Леночку трудно не звать не Леночкой, – с трудом сдерживая смех, проговорил Петр Максимович, – да и я, слава богу, не преподаватель, чтобы указывать, что и кому делать. Прогуливать или не прогуливать — личное дело каждого. Хотя, конечно, пропускать уроки без уважительной причины плохо. – Нет, а все-таки зачем ты достал мне эту книгу? – Понимаешь... Впрочем, это долгая история. Тут недалеко есть кафе-мороженое, если не откажешься, можем посидеть там до окончания урока английского, а потом придется вернуться в школу. Я, видишь ли, в этой ситуации несу за тебя ответственность. – Скажешь тоже, «ответственность»! А в кафе можно, только знай, я могу постоять за себя и сама, – и его снова поразила скрытая сила ее тяжелого взгляда. - Можно и мне задать вопрос? – спросил он, когда они вышли со школьного двора (Кася утвердительно кивнула), и продолжил. – Как будет твое полное имя? Я всю голову сломал, только ничего дельного не придумал. – Кассиопея, – тряхнула головой Кася. – Только если вздумаешь меня так звать, отправлю в нокаут. – И в мыслях не было, – с деланным испугом ответил Петр Максимович. Вряд ли это можно было назвать зарождающейся дружбой, но они рассмеялись, как старые знакомые, легко и свободно. Название: Будем жить! Автор: fandom Moskva 2013 Бета: fandom Moskva 2013 Размер: миди, 4228 слов Пейринг/Персонажи: Московский дом и его жители Категория: джен Жанр: повседневность, агнст Рейтинг: от G до PG-13 Краткое содержание: Где-то в Москве стоял старый дом Для голосования: #. fandom Moskva 2013 - работа "Будем жить!" В одном районе стоял давным-давно расселённый дом. Дом был очень старый, деревянный, с печными трубами, высоким крыльцом и резными наличниками. Правда, печи были давно уже заложены, а окна закрыты, и вспоминал о них теперь только ветер. Когда появился этот дом, бесполезно было спрашивать даже у коренных жителей района. - Не знаю. Сколько себя помню, всегда стоял. И дедушка рассказывал, что в детстве в этом саду в казаки-разбойники играл, - говорили одни. - Лет двести назад купчина какой-то из Твери построил, после революции у него отняли, - отвечали другие. - А родня за границу уехала. - Да что вы! Не двести, а триста. И не купец, а помещик. И не тверской, а тамбовский, - спорили третьи. - А после революции — да, отняли. И коммуналки здесь сделали. И родня не уехала, а в одной из тех коммуналок уже при Леониде Ильиче жила. Говорят, собирались сносить и здесь метро строить, да передумали. Метро — вон, за углом построили, а про дом так и забыли. С домом действительно происходило что-то чудное. Ему бы давно развалиться без хозяйских рук, ан нет. Стоит! Только окна пустые, да двери постукивают на ветру. Его бы давно снести, ан снова нет! Всякий раз, как дом попадал в очередной план перестройки района, что-нибудь случалось. То пожар, то потоп, то война, то стройки века. Куда уж тут старыми домами заниматься! Потом снова вспоминали, писали власть предержащим, и всё повторялось. А вот заговорить со старым домом мало кому приходило в голову. Да и что это за блажь?! Разве дома разговаривают?! - Ещё как разговаривают, - скрипит старый дом. - Правда, далеко не все. И не со всеми. И только если захотят. Дом ждал. Он был очень старый. Куда старше, чем полагали коренные жители. И он был терпелив. Те, с кем можно было поговорить, нет-нет да появлялись. Тогда дом преображался! Из труб начинал идти уютный дымок, а в окнах загорался весёлый приветливый свет и начинала звучать музыка. Молвы дом не боялся. Подумаешь! Посплетничают с месячишко, пообходят стороной с годик, и всё. Любопытные дети снова прибегут в старый сад играть. Кто знает, может среди этих детей и найдётся очередной собеседник! Да и без людей не одиноко. Кошки тут так и так живут. Кошкам дом доверял безоговорочно. Гордые, умные, независимые, честные до предела. Именно такими и должны быть самые надёжные друзья. Жаль только историей мало интересуются. А порассказать старому дому было что. Он помнил и построившего его на тогда ещё весьма отдалённой московской окраине кузнеца. Хорошо кузнец построился! Грамотно. Недалеко от большого тракта. Как же перед дальней дорогой лошадей не подковать и телеги да сундуки не укрепить? А возвращаясь, как домой с разбитым багажом приехать? Никак! Тогда прямая тебе дорога, путник, к кузнецу! Так и жили. Дети, вслед за отцом, тоже стали кузнецами. Дом отошёл старшему сыну. Потом пошли внуки. И вот уже рядом стояли десятка два домов. Улица! Правнуки, праправнуки... И вот уже выросла целая слобода! А потом был пожар. Откуда-то с юго-востока пришли неведомые люди. Не с добром, не спрашивая. Дом было обрадовался. Новые воины, новые лошади. Лошадям нужны подковы, а войску — оружие. Значит, хозяин будет жить в достатке. Значит, будут новые ворота, новая крыша, новая печь. А может, и новый дом отделится. Младший сын хозяина наконец-то обзаведётся своей крышей и своей кузней. Но не тут-то было. Пришельцы хотели взять всё. Не только не заплатив ни гроша, но и уничтожив всё вокруг. Пришлось хозяину ковать оружие не на продажу, а для себя, хозяйки, детей и соседей. За оружием к кузнецу и его сыновьям шли и ткачи, и пивовары, и плотники... Дом гордился: значит, хороший мастер мой хозяин, и хороших мастеров вырастил. Если бы не тревожные времена... А потом хозяева ушли. И дома со страхом и удивлением заметили, что люди перегораживают улицу. Некрасиво, бестолково, но добротно. - Что ж такое творится, соседи? - ахнул голубыми ставнями один молоденький домик. - Где ж это слыхано — тракт перегораживать? Как же ездить будут? Как же жить? - Гляди как бы не сожгли, внучек, - устало прикрыл дверь сарая один из старых домов. - Я такое уже видел. Мы, старшие, видели. Это война, малыш. Хозяев наших побьют, нас пожечь могут. - Да зачем же? - изумлённо распахнул окна молодой. - Земля большая. Живите в своё удовольствие. Всем места хватит! - Хватит, - согласился старик. - Если работать. А эти..., - он обвалил крыльцо в сторону приближающегося войска. - Сами работать не хотят. Хотят, чтоб другие на них работали. Так что готовься, внучек, к обороне. Двери захлопывай да лестницы обрушивай. Хозяевам подсобить надо. Коли вернутся, починят. Но первым пришёл огонь. Дом вздрогнул, вспоминая, как со страшными стонами горели и рушились соседи, пытаясь не пустить незваных гостей. Как кричали, умирая, люди, защищавшие свою землю. Как торжествующе визжали враги. Спалив почти всё, разорители ушли. Дом оглянулся. Из трёх с лишним десятков соседей уцелели всего четверо. Ещё несколько (среди них и тот, молоденький, с голубыми ещё совсем недавно ставнями) стояли разбитые и полуобгоревшие. От остальных не осталось даже фундаментов. Из семьи хозяев дома вернулся только младший сын. Тот самый, который собирался жениться и отделяться. И вот теперь отделяться не понадобилось: юноша остался хозяином и дома, и отцовской кузницы. На вопросы о близких парень отводил глаза. Ему было стыдно, что он не уберёг младшую сестру и её, скорее всего, угнали в рабство. Остальных привезли домой мёртвыми, с оружием в руках. И хозяина, и хозяйку, и старшего сына с невесткой. Вот так, мальчик, теперь ты хозяин, глава семьи, отец осиротевшим братучадам. И дом тебе восстанавливать. А тракт получил имя. Так и стали называть — Ордынка. Старый дом вздохнул. Мальчику тогда было тяжело, но он справился. И дом сохранил, и кузнецом стал не хуже отца, и детей (и своих, и братниных) вырастил. Снова в слободе появились новые дома! Правда, люди боялись селиться на военных пожарищах. Боялись повторения беды. - Неразумные! - пытались внушить дома своим хозяевам. - Вы ведь не только худое, но и доброе подхватите! Увы, люди не верили. И на месте сгоревших домов возникали церкви, лавки, сады, кладбища, а слобода растягивалась. И нехорошие места появлялись. Домовым-то деваться некуда. Так прошло очень много лет. Сменилось не одно поколение хозяев. Дом не раз перестраивали. Ему перестройки нравились: а как же, что-то новенькое появилось! И вот однажды дом узнал, что его собираются продавать. «Как это? Отдать родительский дом за деньги?» - недоумевал он. Нет, дом прекрасно понимал, что и нынешний хозяин, и его отец уже сами не стояли около кузнечного горна. Там стояли работники, хозяева только подсчитывали барыши. Но всё равно это был доход от кузниц! От доброго и хорошего дела! А кто ещё теперь поселится? Говорят, купец какой-то нацелился. Старый дом волновался. - Времена-то нынче тяжёлые..., - жаловался он соседям. - По всей стране бунтуют, царя ищут. И ведь находят! Придёт такой, крикнет: «Я — царь!» И пойдут грабить да жечь! Вон сколько купецких домов пожгли да лавок пограбили. Кузнеца-то грабить не пойдут. Он им самим нужен, да и защитить себя может. - О-хо-хо, - вздыхали соседи. - Да что ты можешь сделать? Воля хозяйская. Мы только служим. Старому дому опять повезло. Купец, державший несколько скобяных лавок, решил отделить младшего сына. Новые хозяева пришли посмотреть хозяйство. - Гонишь, батюшка? - молодой человек был явно недоволен. - Не гоню, Ваня, - ответил отец. - а отделяю. Меня твой дед в шестнадцать лет отделил, а тебе уже семнадцать. Я тебя вырастил, делу выучил. С домом помогу, первую лавку помогу открыть. И потом и с горем, и с радостью можешь придти хоть в самую глухую ночь. Мы с матерью тебя и выслушаем, и советом всегда поможем. А уж работать дальше — сам, сынок. Как братьев твоих отделил, так и тебя отделяю. И прошу тебя так же со своими детьми поступить. Иначе вы, детишки, цены трудовой копейки знать не будете. Парень внял отцовскому напутствию, да и раньше, видимо, слушал старших. Вскоре возле дома появилась первая скобяная лавка. Дело пошло. Ещё через год появилась и молодая купчиха. Жили дружно. Дом успокоился: жизнь вошла в нормальное русло, хозяева работали, растили детей, любили и содержали в порядке свой дом. Особенно любила дом хозяйка. И дом хозяйку любил. И с удовольствием вспоминал, как хозяин с ней познакомился. Как-то раз дочь настоятеля Варламовской церкви отца Савелия Машенька увидела за ранней обедней новых прихожан: степенную немолодую пару и молодого человека примерно своих лет - и потеряла покой. Родители у Машеньки придерживались строгих правил, и девушке пришлось целых две недели через подружек и младших братьев узнавать, кто же эти новенькие. Выяснила и отчасти вздохнула с облегчением: абы за кого батюшка не отдаст, а тут семья хорошая, купеческая, есть шанс. Когда однажды, открывая дверь пришедшим гостям, Маша увидела на пороге ту самую семью, она чуть не лишилась чувств от страха и радости одновременно. Они будут жить недалеко! Она будет хотя хотя бы иногда видеть его! Пока родители не выдадут её замуж. То, что молодой человек ощутил примерно то же самое, Машеньке в тот момент в голову и не пришло. Так и потекла их жизнь от одной службы до другой. Заговорить с понравившейся девушкой Иван решился далеко не сразу. Особенно узнав, кто её отец: поповна чаще всего становится попадьей. И его отец был не в восторге от выбора сына: уж очень хотелось объединить капиталы с одним из соседей. Отделить-то отделил, но душа болела: своё дело и своё детище — никуда не денешься. А Иван позволил себе дерзость и вежливо напомнил, об этот самом отделении и о наказе отца жить самостоятельно. Отец, выслушав, усмехнулся. - Я тебе, Ваня, - отец с весёлым азартом глянул на сына, - хотел сосватать невесту с приданым. Но если ты такой решительный, что ж! Женись как хочешь. Но учти: за десять лет капитал не удвоишь — уважать перестану. - Удвою, батюшка, - сверкнул глазами сын, схватил шапку и быстро вышел. Отец усмехаясь, смотрел ему вслед. - Может зря ты так, отец? - тихо спросила жена. - Себя-то вспомни. В тебя ведь пошёл. - Ничего, мать, - отозвался муж. - Именно что в меня. Злее будет. Так и появилась в доме молодая хозяйка Марья Савельевна. И снова годы летели над крышей дома. Теперь уже — купеческого. Новый хозяин работал много, торговал успешно, капитал к старости увеличил многократно. Дом не возражал. Да и хозяйка была на диво: добрая, умная, любящая. За всем проследит: и чтоб половицы не скрипели, и чтоб крыша новая, и чтоб занавески вышитые. Грех жаловаться! Покряхтел и поскрипел малость дверями он только однажды, когда хозяева купили два соседних дома и затеяли превратить один из них лавку, а другой отдать под хозяйственные нужды. Где же это видано — дома под лавку и сарай?! И домовые обидятся... Тогда точно жди беды. Но как-то обошлось. Видно, сумели ублажить домовых Иван да Марья. И дела в лавке шли хорошо, и хозяйство не слабело. А потом и вовсе этот новый дом подросшему первенцу отдали под жильё. Так во дворе появился младший дом. В одном дворе — значит, вроде, одно целое, но в самоуправстве и анархии жить нельзя. Вот и признал младший дом старшего за главу двора. Старый дом уже давно не был тем, что построил когда-то у тракта молодой кузнец. Подновляли его вообще чуть ли не каждый год, да и перестраивали уже не раз. Всё клали новое: и стены, и крышу, и крыльцо, и сердце дома - печку. Свято блюли только одно правило: хоть одно бревно, хоть один камень от старой основы должен остаться! Тогда и Дух дома, и Домовой останутся. И будут, как и прежде, благосклонны к людям. И это правильно. «Ничего не должно стоять на месте, но и исчезать совсем тоже не должно». Так думал старый дом, глядя вокруг, и ему было спокойно. И снова шли годы. Незаметно, поступательно. Всё менялось, и вместе с тем оставалось как прежде. Но вот однажды дом всем своим существом почувствал, что происходит что-то неслыханное, что снова грядут перемены. Средний сын хозяина отказался от своей доли в семейном деле. Так и заявил родителям: «Государь-батюшка стрелецкое войско собирает свейских воров воевать. Вот туда и пойду! Наскучила мне торговля!» Дом вслед за хозяином ахнул. Всеми окнами. Да где ж это видано, соседи! Купецкий сын в войско нанимается! Да не торговцем, как по родовой чести положено! И не старшим хоть над кем! Это — дело, конечно, дворянское, да деньги все любят! Всё купить можно. А наш-то обычным стрельцом в пеший строй идёт как мужик какой сермяжный! То же самое твердил сыну и хозяин дома. Молодец, сынок! Поставки в царёво войско для купца и в мирное время — золотая жила. А как сейчас свеев воевать пошли, так и подавно! Но стрельцом?! Как-то не к месту, не по чести нам. Да и сумеешь ли? Вот если бы по торговой части... Сумею, тятенька, - беспечно махнул рукой сынок. - Чай не заумная наука. Денежки-то подсчитывать тоже голова нужна. А я хоть раз обсчитался в лавке? Выходит, я не дурак. А ещё за заслуги царь-батюшка дворянство сулит. Сам посуди: ежели к нашим-то деньгам да ещё дворянство, хоть личное, - как сыр в масле кататься будем, тятенька! Ты сперва голову назад привези, - махнул рукой отец. Понял, что отговариватт бесполезно, а пороть поздно. Видно, парень в материну родню пошел. Уж больно азартен, весь в дядьку, промотавшегося купчика. Тот тоже рисковать любил. Мотовство и чрезмерный риск дом вслед за хозяином не уважал. Слыханное ли дело? Отцы-деды наживали, а ты на баловство спускаешь? Такому и ворота открывать зазорно. И не открыл пару раз двери загулявшим хозяевам. Забил засовы так, что пьяница до петухов отпереть не мог. Наутро протрезвевший и замерзший хозяин побежал в соседнюю церковь за батюшкой. Но батюшка оказался умен. Выспросил, выслушал и сказал: "Это тебе, раб Божий, наука. Нечего в непристойном виде в честный дом являться". Сказал, повернулся и вышел. Так вот и ушел парень на войну. Добровольцем, как говорили в доме много позже. Даже не женился. Повезло. Не убили. И дажё всерьез не поранили. Но знакомств нужных, как рассчитывал отец, сын так и не завел. Видно, действительно торговля его не интересовала. И дворянство не выслужил пока, только имел под началом с десяток бойцов, множество благодарностей от начальства и твердое обещание от полуполковника в следующий раз непременно похлопотать. А скоро и случай представился. Из второго похода молодой человек вернулся с немалой суммой денег и грамотой на личное дворянство с припиской: "А коли будет верно служить и далее, получит и столбовое". Отец только крякнул: "Добился таки своего, паршивец!" Так и переселился средний сын к Земляному валу в стрелецкую слободу. Старый хозяин и не имел бы в виду больше этот "отрезанный ломоть" ("Пусть себе журавля в небе выслуживает, а мы дальше работать будем"), если бы лет через пять, возвращаясь с ярмарки из Нижнего, старший сын, надежда, опора, наследник - напоролись в лесу на разбойников. Тут старик помянул в сердцах и бога, и черта, и служилого сыночка ("Не уберегли твои, сынок, дружки-стрельцы от лихих людей!"), да делать нечего. Младшего мальчика уже давно забрала болезнь, не зятьям же, хапугам, хозяйство отдавать! Зятьям старик не верил. И что с того, что Анисьин муж сам, по любви, посватался? Деньги-то пуще жены засверкают! А что с того, что Нюшкин муж сам из купцов? Всё под себя заберет! Отписал все среднему. Делай дальше как знаешь. Дом снова волновался. Старик был хорошим хозяином. Работящим, рачительным, прижимистым, но не жадным. Дом уже давно привык, что он купеческий. Кажется, даже стал уже забывать, что когда-то здесь жили кузнецы. Невзлюбил дом наследника. Мало того, что удрал счастья искать. Тут хоть понятно: нашел все-таки. Но молодой стрелец свысока смотрел на торговую родню. "Я, - мол. - в люди выбился, а вы где были, там и остались". Этого старый дом не понимал. Нельзя отрываться от своих корней! Вот и спотыкался молодец вечно на каждой лестнице родительского дома. И крестился, и чертей поминал - ничего не помогало! Но скоро ему это надоело, и стрелец перебрался в полученный за службу домик за Земляным валом, а отцовское хозяйство отдал старшей из сестер и ее мужу. Нет, не подарил, а только "дал в пользование". О чем и велел стряпчему бумагу написать. Зачем? Старый дом был убежден, что хотел поглумиться. Чтоб отобрать, когда вздумается. Дом жалел и новую хозяйку, и ее мужа. Им было не до жиру. Повенчались сами, без согласия родителей. И родня признала молодую семью, только когда родился первенец. Признаиь-то признали, но деньгами не помогли. "Не спрашивали старших? Вот и живите теперь, как хотите", - сказал молодухе и сыну свекор. И ее отец согласился со своим сватом. Вот и жили Анисья с мужём и тремя детьми в братнином доме. Вроде как лавкой управляли за небольшое жалованье и даровое жилье. Стрелец все-таки женился. Свадьбу гуляли в старом доме. Шумно, пьяно, некрасиво. Брат сотоварищи едва ли не в голос поносили власть. Один, де-мол, молодой царь все в детстве сидит, другой черт знает чем и черт знает с кем занимается. Пуще же всех доставалось царевне-матушке за братолюбие (давно б одного прикончить надо было, а другого в монастырь отдать) да князю Василь Васильичу. Тряпка, дескать! - Нам, - кричали. - стрельцам, стоять за Русь да за матушку Софью Алексеевну! Старый дом ахал и трубами, и окнами, и стены в пляс пускал. Видел он и молодых царей, и царевну-государыню и имел о них свое мнение. "Тебе б, голубушка, мудрости житейской побольше", - сказал он тогда вслед царевниному возку. "А тебе, парень, шагать поаккуратнее" - это уже высокому темноволосому юноше. - Неразумные! - кричал дом не в меру разгулявшимся людям. - Кто ж о таких делах вслух да спьяну-то орет? Ведь услышат - не пожалеют! Москва - городишко маленький. Соседи узнают, и пойдет гулять! Так и вышло. Покинул стрелец молодую жену. Нет, не к другой ушёл. Казнили по цареву указу. А Стрельчиху с малым ребенком сослали аж под Рязань, и дом на Земляном валу отобрали. Анисья с мужем тогда испугались, что и отцовский дом отберут. И в ноги кинуться некому - царицу тоже сослали. Не на Кукуй же бежать! Кинулись к думному боярину, что иногда в их приход к вечерней заезжал. И случилось чудо - помог. Привезли цареву грамоту, что, де-мол, раз наследник недостойным оказался, передать имущество следующему в очереди. То есть - Анисье. Вся семья вздохнула с облегчением. А года через два зашел как-ио в их лавку важный боярин. Старший сынишка хозяина кинулся обслуживать покупателя. Да так понравился, что боярин захотел поговорить с родителями. Звали боярина Федором Юрьевичем. И опять мчались годы. Старый дом снова вздохнул, вспоминая, как плакала Анисья, провожая сына Ванечку в чужие края. Но раз уж такая оказия, такой человек хлопочет, отказываться нельзя. И уехал Ваня в чужие края в коммерческую школу. Через три года сын вернулся. Повзрослевшим и каким-то немного чужим. И одевался, и говорил, и думал уже как-то по-новому. Родители только ахали. А старый дом кряхтел от крепких молодых ног и пряных, пахнущих переменами, речей, но радовался. Нельзя отрываться от корней, но нельзя и оставаться на месте. Остановился больше чем на передохнуть?Все! Засосало тебя болото! И молодой хозяин взялся за дело. Расширил лавку, перестроил жилье. Дом ожидал, что ему подарят каменные стены, но купец, а точнее - коммерциенрат Иван решил иначе. Он хотел только деревянный дом. Так прошел еще не один год. Последнее время дом скучал. Хозяева все больше жили в Петербурге, в Москву заезжали чаще по дороге на ярмарки. Сюда приезжали играть свадьбы, здесь крестили детей, здесь жила, овдовев, старая хозяйка. Жизнь пошла тихая и провинциальная. Это в столице жизнь кипела. Старый дом отдыхал. Все шло тихо, спокойно, как по накатанной дороге. Лавки - хозяйство - свадьбы - крестины... Но вот однажды с севера пришли страшные вести. Война. Дом поежился, вспоминая тот пожар времен его далекой юности. Снова появились на улице и во дворе вооруженные люди. Как тогда, давным-давно, хозяин помогал снаряжать армию. Потом говорили, что сотни три или четыре солдат снарядил, обул, одел и кормил за свой счет. Правда, хозяин потом всю жизнь отмалчивался, если кто пытался спросить: "Я как все. Тогда все так делали". "Ой, не все, хозяин, не лукавь, - ворчал старый дом. - Вон Сидоровы десять рублей дали, все кричали, что сиротствуют". Помнил дом и как металась старая хозяйка, когда ушли на войну трое внуков и не было никаких вестей. Помнил дом и те, казавшиеся тогда непомерно страшными, дни, когда люди уходили из города. Уходили налегке, взяв только самое необходимое. "О-хо-хо, - кряхтел дом. - Тогда-то хоть защищались, а сейчас бросают... Что творится?" А потом был огонь. Его зажгли свои, но принесли с собой чужаки. Дому было страшно, но он понимал горожан. Если нельзя унести и спрятать, надо уничтожить. Чужакам отдавать нельзя! Вокруг горело все. Горели соседи, сгорела лавка, от сараев остались только бревна, а дом только слегка прихватило огнем. "Заколдованный я, что ли? - думал он. - Опять пожар, а мне опять хоть бы хны". Но не самому же себя жечь. Да и не сумел бы он. Потом вернулись хозяева, поплакали над пепелищами во дворе и ... принялись строиться заново. Потом вернулись и солдаты. Все, кроме самого младшего. Сгинул, говорят, где-то в Польше. Где эта Польша, дом не знал. Видно, далеко. Дом снова перестроили. Но, как положено, одно бревно оставили. Дух остался и Домовой не ушел. Старый дом снова задумался. Воспоминания подходили к самому недавнему, самому тяжелому и самому непонятному. Хозяин после войны и нового строительства разорился, продал дом и лавку и уехал. Дом тосковал и волновался. Как оказалось, тогда зря. Новым хозяином оказался тоже купец. Из Твери. Человек строгий, но дельный и непьющий. Все вернулось на круги своя. Но однажды пришли чужие люди с оружием и выгнали хозяев. - Теперь, - сказали. - все - народное, а вы - мироеды и эксплуататоры. Старик хозяин только сверкнул глазами на пришельцев. - Да как же мироеды? - возмущенно заскрипел дверями дом. - Хозяин с утра до ночи работает, чтоб ты, дурак, все, что нужо, купить мог! Водку не пьет, не безобразит! Это ты - мироед! И треснул пришельца дверью по лбу. Тот грязно выругался и велел хозяевам торопиться. Хозяин сжал зубы, кивнул хозяйке: "Складывай вещи". Сам оделся и куда-то ушел. Вернулся к вечеру, принес какую-то бумагу. - Пролетарии здсь жить будут, - сказал жене. - Нам с тобой и внуками две комнаты оставляют. Правда, я им сказал, что ни от сыновей, ни от зятьев вестей давно не имеем. - Да как же так? - ахнула жена. - А вдруг объявятся? - Ну, значит, вести получим. Так всем и ври. - Батюшки, - снова ахнула хозяйка. - Говорили же, что выгонят нас. - Петьку Щегла помнишь? - спросил хозяин. Жена кивнула. Петька работал у них в лавке и дружил с их сыном. - Он теперь у них начальник большой. Вспомнил. Пожалел. Хозяин тяжело положил ладонь на стол. - Будем в двух комнатах жить, мать. Я отсюда ни в какую заграницу не поеду. Эти вырастут, пусть сами решают. Так началась у дома совсем новая жизнь. Хозяев стало не много, а очень много. Поначалу он волновался, но потом как-то привык. Пролетарии оказались людьми неплохими. Эти люди в большинстве своем ценили то, что у них было, берегли и жилье, и хозяйство. И власти заботились. Вот свет электрический провели. Вечерами теперь светло стало, весело. Во дворе снова бегали дети, а старый хозяин полюбил сидеть на крыльце и читать газету. Но потом стало больше пьяных. Поначалу хоть слушали старого хозяина, не баловались в открытую. Но, когда тот умер, распоясались. Дважды дом чуть не сгорел из-за пьянчуг. Пришлось вспоминать старые навыки и захлопывать перед безобразниками двери. Ворота сняли? Ничего, мы и дверь захлопнем. В непотребном виде ступай, откуда пришел! Одного даже отучил. А потом снова пришла война... И дом и улицы вокруг как-то в одночасье опустели. Сперва быстро, молча собрались и ушли воевать парни и взрослые мужчины. Потом стали уходить и женщины. Кто в глубокий тыл, а кто и на войну. Увозили детей. И это было правильно. Город словно вымерз. А это правильным не было. Оставались только старики. Те, кто, как старый хозяин, решили не уезжать никуда, и будь что будет. Дом сжался. С фронта шли тревожные вести. Враг был совсем рядом. И этот враг был страшнее, чем те, прежние. Он собирался не просто жечь, он хотел уничтожать насовсем. Так говорили люди и дом им верил. Так было долго, почти четыре года. Но обошлось. Люди не предали свою землю. Правда, вернулся домой от силы каждый третий. Во дворе еще долго стояла траурная тишина. Потом привыкли. Надо было дальше жить и работать. А потом люди снова научились улыбаться. Вот тогда дом впервые и услышал, что его хотят снести. И построить на этом месте что-то новое. "Как это "снести"? - заволновался он. - "Я не новый, конечно, но насовсем же нельзя! Хоть одно бревнышко хоть в крылечке надо оставить, один камешек в фундаменте! Иначе пропаду! А Домовой куда денется? А коли он без угла останется, и вы пропадете, неразумные!" Но люди не слышали. Каждый день дом видел, как исчезают соседи. Приезжает большая машина, полдня и - нет дома. И он с ужасом ждал своей очереди И он с ужасом ждал своей очереди. Но про него словно забыли. Вокруг уже давно шумели стройки, а он стоял. Потом вдруг стали уезжать жители. Едва ли не последней уехала внучка старого хозяина со своими внуками. Говорят, куда-то на окраину. Стало пусто. Дом обреченно затих. "Теперь точно снесут". Но про него опять забыли. Он даже свет мог включить. Что и делал иногда, пугая подгулявших прохожих. А потом пришли кошки. Что им здесь так понравилось, дом так и не понял. Но все равно был рад. Теплые, живые. Но все-таки кошки - не люди. Дом снова загрустил. Но вот однажды случилось чудо. Ночью во двор вошли несколько человек. - То, что надо, - сказал один из них, осматриваясь. - Давно стоит. Остальные кивнули и поднялись на заскрипевшее крыльцо. Дом обрадовался: "Жить будут!" "Нет, работать!" - мысленно ответил один из пришедших. "Ого! - поразился дом. - Еще и разговаривать со мной могут!” "Можем, - хором весело ответили гости. - Ты ведь много чего помнишь? Так рассказывай! А мы по твоим рассказам историю учить будем! А потом и другим расскажем! Помоги нам, пожалуйста, попутешествовать во времени. Поможешь?" - Помогу-у-у, - завыла чудом уцелевшая печная труба. "Я кому-то нужен! - радостно думал старый дом. - Значит, будем жить!"

@темы: ФБ 2013, Моя Москва